Том 30. Письма 1904. Надписи - Страница 74

Средин ~ мог бы и не обращать внимания на эту свою болезнь. — Ср. письмо 4294.

4293. И. М. КОНДРАТЬЕВУ

20 января 1904 г.

Печатается по автографу (ЦГАЛИ, ф. 2097, оп. 2, ед. хр. 2225, л. 39). Впервые опубликовано: «Вопросы театра. 1966». М., 1966, стр. 303.

…выдайте следуемые мне деньги Александру Леонидовичу Вишневскому… — В материалах Общества русских драматических писателей и оперных композиторов сохранился расчетный лист № 8 от 20 января 1904 г., на котором имеется расписка А. Л. Вишневского: «Сто тринадцать руб. 05 к. по доверии А. П. Чехова подучил А. Вишневский 22 января 1904 г.» (ЦГАЛИ, ф. 2097, оп. 2, ед. хр. 2146).

4294. Л. В. СРЕДИНУ

20 января 1904 г.

Печатается по автографу (ЦГАЛИ). Впервые опубликовано: с пропусками — Письма, собр. Бочкаревым, стр. 138; полностью — Письма, т. VI, стр. 354–355.

…кончилась у меня канитель с пьесой… — Чехов имеет в виду постановку «Вишневого сада» на сцене Московского Художественного театра 17 января. Скиталец, который был на премьере, вспоминал: «Театр был переполнен сверх всякой меры. „Вишневый сад“ поставили и сыграли изумительно, участвовали лучшие, давно уже ставшие знаменитостями артисты этой неповторимой и неподражаемой труппы, в которой нет плохих исполнителей, где каждый на своем месте прекрасен. Выступал „сам“ Станиславский, великолепна была Книппер, ярок Москвин.

Наконец, после третьего акта произошло чествование автора. На сцене стояла вся труппа с В. И. Немировичем-Данченко во главе. Вышел Чехов. Публика почтительно встала. Трогателен и вместе жалок был Чехов на сцене: вероятно, она ослепила его своими яркими огнями, безжалостно выдала живьем жадной, тысячеликой, глазастой толпе, с невольным разочарованием созерцавшей своего лучшего певца: высокий, худой, не знающий, куда девать руки, слетка горбившийся, с подогнутыми коленками, в куцой визитке и коротковатых брюках, со взъерошенной прической и седеющей бородкой клинышком, в пенсне, окруженный на сцене полукругом актерской толпы, он в этот момент походил на Дон Кихота перед Альдонсой или на бодлеровского „Альбатроса“ <…>

— Сядьте! — с состраданием сказал среди всеобщей тишины раздавшийся как бы с неба низкий, грудной бас <…> Но, видимо, страдавший душой от встречи с живыми читателями, крупнейший из художников своей эпохи чувствовал себя совершенно растерявшимся, не хотел садиться, да и не на что было сесть, — а следовало бы: вид у него был совсем больной и слабый. Казалось, что единственное, что он сделал бы с удовольствием, — это уйти поскорее со сцены, скрыться от тысяч любопытных глаз» (Скиталец. Избранные произведения. М., 1955, стр. 556–558).

Горький в Москве, но я редко вижу его. — М. Горький встречал с Чеховым Новый год в Московском Художественном театре, где был устроен банкет. С 3 по 10 января Горький находился в Н. Новгороде, а затем уехал в Пензу, откуда вернулся только 16 января. 17 января Горький присутствовал на премьере пьесы «Вишневый сад» в Московском Художественном театре. В этот вечер Горький подарил Чехову свою фотографическую карточку с надписью: «Антону Павловичу Чехову. А. Пешков. Января 17. 1904». Об этой встрече В. И. Качалов вспоминал: «Помню, как чествовали Антона Павловича после третьего действия в антракте. Очень скучные были речи, которые почти все начинались: „Дорогой, многоуважаемый…“ или „Дорогой и глубокоуважаемый…“ И когда первый оратор начал, обращаясь к Чехову, „Дорогой, многоуважаемый…“, то Антон Павлович тихонько нам, стоящим поблизости, шепнул: „шкаф“. Мы еле удержались, чтобы не фыркнуть. Ведь мы только что в первом акте слышали на сцене обращение Гаева — Станиславского к шкафу, начинавшееся словами: „Дорогой, многоуважаемый шкаф“ <…> Когда опустился, наконец, занавес и я ушел в свою уборную, то сейчас же услышал в коридоре шаги нескольких человек и громкий голос А. Л. Вишневского, кричавшего: „Ведите сюда Антона Павловича, в качаловскую уборную! Пусть полежит у него на диване“. И в уборную вошел Чехов, поддерживаемый с обеих сторон Горьким и Миролюбовым. Сзади шел Л. Андреев <…>

— Черт бы драл эту публику, этих чествователей! Чуть не на смерть зачествовали человека! Возмутительно! Надо же меру знать! Таким вниманием можно совсем убить человека, — волновался и возмущался Алексей Максимович. — Ложитесь скорей, протяните ноги.

— Ложиться мне незачем и ноги протягивать еще не собираюсь, — отшучивался Антон Павлович. — А вот посижу с удовольствием.

— Нет, именно ложитесь и ноги как-нибудь повыше поднимите, — приказывал и командовал Алексей Максимович. — Полежите тут в тишине, помолчите с Качаловым. Он курить не будет. А Вы, курильщик, — он обратился к Леониду Андрееву, — марш отсюда! И Вы тоже, — обращаясь к Вишневскому, — уходите! От Вас всегда много шума. Вы тишине мало способствуете. И Вы, сударь, — обращаясь к Миролюбову, — тоже уходите, Вы тоже голосистый и басистый. И кстати я должен с вами объясниться принципиально.

Мы остались вдвоем с Антоном Павловичем.

— А я и в самом деле прилягу с вашего разрешения, — сказал Антон Павлович.

Через минуту мы услышали в коридоре громкий голос Алексея Максимовича. Он кричал и отчитывал редактора „Журнала для всех“ Миролюбова за то, что тот пропустил какую-то „богоискательскую“ статью <…>

Послышались торопливые шаги Горького. Он остановился в дверях, с папиросой, несколько раз затянулся, бросил папиросу, помахал рукой, чтобы разогнать дым, и быстро вошел в уборную.

— Ну, что, отошли? — обратился он к Чехову.